Снарри-форум

Первый снег был самым черным
Самый первый снег был самым черным
Он летел, не зная, где ему упасть
Первый снег в начале марта,
Ты сама тогда достала карты
Ты сама тогда открыла эту масть
Самый первый снег,
Самый первый.

В этом году ранняя весна. Солнце зацепилось за шпиль собора и – ни туда, ни сюда – замерло ровно посередине небесного купола. Отовсюду повыбирались коты, щурятся, греют бока.
Коротко подстриженная рыжеволосая ведьма катит по тротуару колясочку. На вид ей не больше девятнадцати, и у нее удивительно беспечное выражение лица. Наверное, имя ее тоже какое-нибудь легкомысленное. Я назвал бы ее, скажем, Бетси. Почему бы мне не назвать ее Бетси? По-моему, хорошее имя для ведьмы.
Правда, если приглядеться к ней повнимательнее, можно заметить кое-что странное: она не останавливается возле витрины, не разглядывает туфельки и пеньюары и вообще не смотрит по сторонам. Может быть, всё потому, что в этом сезоне в моде фиолетовый, а я терпеть не могу фиолетовый. У Джинни, кстати, уже есть такой пеньюар. Увидев ее в нем, я каждый раз непроизвольно вздрагиваю. Ужасный цвет…
Нет уж, прочь из этого квартала модных тряпок…
Путь мой лежит туда, где узкий переулок вливается в шумную Диагон-элли – именно тут, на углу, расположилась закусочная «У Тома». Я ведь с утра ничего не ел. С тех самых пор, как выпил Оборотного зелья... Главное – с безразличным видом пройти мимо мётел. Вряд ли молодую мать заинтересует метла, правда? По крайней мере, Джинни, родив второго, окончательно утратила интерес к Квиддичу.
Я так старательно отворачиваюсь от витрины, что не замечаю ямку от выбитого из мостовой булыжника. Коляска подскакивает, я почти падаю на нее животом, и из-под кружевного полога нежным детским голоском звучат ругательства.
- О, прости! Мы уже пришли.
В закусочной я занимаю место за столиком посреди зала, так что коляска, наверняка, перекроет все подходы к окнам. Ну да что поделаешь, привычка вечно быть в центре внимания.
Официант принимает заказ: кофе с коньяком («Побольше коньяку, пожалуйста!» – в ответ он еле заметно кривится и, наверное, думает, что я плохая мать) и пирожное. С вишенкой. Непременно с вишенкой! Я капризно надуваю губки – подсмотрел эту манеру у Джинни. Когда официант уходит, из коляски доносится презрительное фырканье. Я откидываю кружевной полог: годовалый малыш смотрит на меня с непередаваемым сарказмом. Я наклоняюсь ниже и шепчу:
- Ну же, Северус, перестань! Наслаждайся прогулкой!
- Ты когда-нибудь пробовал наслаждаться прогулкой, если тебе в физиономию тычутся отвратительные мохры, а на тебя напялили памперс? – уточняет дитя ехидно. – В следующий раз я сам сварю Оборотное зелье. Доверять такому оболтусу…
Его гневную тираду прерывает официант. Я с наслаждением пью кофе – ммм, коньяка они не пожалели… В этом смысле Том всегда был прекрасным хозяином, он не экономит на посетителях, и даже в войну здесь подавали самый вкусный кофе в Англии!
Из коляски доносятся невнятные угрозы. Снейп ненавидит, когда я напиваюсь, а еще больше ненавидит, когда я напиваюсь без него. Увы, дорогой, сегодня твой обед – молоко. Ты знаешь, как тебе идут эти ямочки на щеках?.. Я смеюсь. Рыжий синеглазый кроха с гримасами Снейпа – это невероятно забавно!
Я теперь часто смеюсь. Словно компенсирую те годы, когда мои губы не помнили, что такое улыбка, когда мое сердце не помнило, что значит биться.
Я тогда думал, что Северуса больше нет.
Перед войной он поклялся, что не оставит меня одного, никогда. Что отыщет меня, где бы я ни был.
Он просил, чтобы я не верил никаким слухам, а верил только ему одному, и ждал его столько, сколько понадобится. Потому что он обязательно за мной придет.
А потом мне сказали, что он умер. В эту зиму, последнюю зиму войны, выпал черный снег. Магглы и маги наперебой пытались объяснить причины этого странного и пугающего явления. Но никто из них не знал, что это был пепел моего сгоревшего сердца. Без Северуса меня не существовало.
Всё, что от меня осталось в ту пору – Пророчество. Движимый неведомыми мне силами, я покорно прошел по шахматной доске от одного края поля до другого, я поставил шах и мат черному королю и навсегда положил конец войне.
Я сделал то, чего они все ждали от меня.
Все, кроме Северуса.
Я нарушил данное ему обещание. Я не дождался. Я женился на Джинни Уизли.

С ней случился легкий приступ,
Ей смешно подряд уже лет триста,
Она ловит ртом тот самый первый снег,
Самый первый снег.

А потом он вернулся. В один прекрасный день прислал мне записку. Мол, надо встретиться, поговорить. Хорошо помню тот день: у Джеймса резались зубки, он проплакал всю ночь, утром поднялась температура, Джинни в панике металась по детской, а я сидел в кухне и курил, стряхивая пепел прямо на стол. Пепел, черный, как снег. Я ни о чем не думал, приучил себя ни о чем не думать, потому что боялся: если сойду с ума еще раз, уже не оправлюсь.
Поэтому когда на подоконник опустилась сова – очень странная, маленькая, серая, – такие не водятся в Англии, я не стал гадать, чье послание она принесла. Просто снял с лапки записку и открыл.
И у меня потемнело в глазах. Стало трудно дышать… нет, даже не трудно, дышать стало невозможно, потому что из груди поднялся и забил горло тугой комок. Я, наверное, упал, а, может быть, просто сел на пол и привалился спиной к стене, и сидел так – не знаю, сколько времени… сжимая пергамент бесчувственными пальцами. Я так и не прочитал тогда записку, не смог. Опомнившись, спрятал в нагрудный карман, выбежал из дому, аппарировал в один знакомый бар и засел там плотно. Я тогда очень много выпил, прежде чем осмелился все-таки открыть записку еще раз, убедиться, что она написана именно его почерком и, наконец, прочесть.
Он действительно спасся. Он выждал необходимое время и вернулся. Он хотел видеть меня. Хотел, чтобы я пришел к нему. Он… О, Мерлин…
Когда я выбрался из бара, на улице шел снег. Я ловил его на язык. Снег на вкус оказался черным. Горьким. Он пах дымом и пеплом. А я шел, не разбирая дороги, и смеялся.
Я не знал, как приду к нему. Что стану говорить и делать. Не потому, что я был к тому времени мужем и отцом. А потому, что смирился, похоронил и заставил себя не думать о нем. Я его предал.

Первый снег был самым красным,
Самый первый снег был самым красным,
Я не знал, где кровь, а где вишневый сок.
Волхвы несут дары всем сразу,
И качается фонарь под глазом,
И летит, летит, нацеленный в висок,
Самый первый снег,
Самый первый.

Был конец ноября, и я довольно скоро озяб, шатаясь по опустевшим улицам. Уговаривал себя, что необходимо просто успокоиться, взять себя в руки, но это-то как раз оказалось сложнее всего. Наконец я свернул в какой-то проулок и плюхнулся на ступеньку низкого крыльца. Обхватил себя за плечи и задумался. Воспоминания, которым я запретил посещать меня, теперь нахлынули, грозя затопить сознание. Усеянные листьями тропинки, горячий шоколад, сквозняки, на которых хлопали двери по всему дому… Его шаги, его голос… прикосновения… запах… его смех… и шорох газетных листов, – просмотрев газету, он всегда бросал ее в камин, чтобы в гостиной не скапливался хлам… Самый счастливый год моей жизни.
Над крыльцом, где я сидел, висел на цепочке фонарь. Он скрипел и качался на ветру как сумасшедший, словно говоря: да решайся же, наконец! И я подумал тогда: если не пойду к нему прямо сейчас, завтра уже не поверю этой записке и тому, что это правда он. И что ему правда нужен я.
Стоило мне решиться, и алкоголь из моей головы сразу выветрился без следа. Во рту пересохло, и я дрожал так, что не мог сосредоточиться для аппарации. У меня все лицо пылало при мысли о нем… Я, наверное, никогда в жизни не испытывал такого страха. Поэтому я даже не помню, как оказался перед его домом, не помнил, как стучался к нему. Помню только, увидал желтую полосу, она расширялась, и рос прямоугольник света на земле, а потом дверь открылась совсем, и он сказал: «Гарри». Просто назвал меня по имени, и ничего больше.
После этого мы сидели на полу в прихожей, вцепившись друг в друга, и говорили, говорили о какой-то ерунде, перебивая, не слушая, лишь бы только не молчать, потому что молчание, казалось, сведет нас с ума.
Так пролетела ночь, только к утру мы додумались перебраться на диван в гостиной. Я все еще держал его за руки, а он сказал что-то вроде: «Раз уж ты пришел, может быть, выпьем?» И я рассмеялся в ответ, радостно и беспечно, впервые с тех пор, как его не стало, впервые с тех пор, как он вернулся, чтобы выполнить свое обещание: остаться со мной навсегда.

С ней случился легкий приступ,
Ей смешно подряд уже лет триста,
Она ловит ртом тот самый первый снег,
Самый первый снег.

Мы все отравлены войной, и иногда мне кажется, что у нашего поколения вместо крови течет вишневый сок, в который положили кубики льда. Но когда Северус рядом, я плавлюсь, и мир вокруг меня плавится тоже. Я чувствую себя живым. Каждую ночь со мной происходят чудеса, подобные рождественским, – звезды кружатся и падают, рассыпаясь цветными искрами, и дом ходуном ходит, и в кухне с полок на пол летит посуда.
Ни с кем, кроме него, я никогда не был так счастлив. Я вообще не был счастлив ни с кем, кроме него.
Тем не менее, Северус возражал против того, чтобы я ушел из семьи и оставил детей без отца. В конце концов мы придумали встречаться тайно – о его возвращении мало кто знал, и Джинни уж точно не входила в их число.
Иногда мы даже выбираемся в магическую часть Лондона, но в целях безопасности всегда предварительно пьем Оборотное зелье. Готовит его, как правило, Северус, но порой допускает до этого процесса и меня. Это, кстати, единственное зелье, навык приготовления которого пригодился мне со школы… Но Северусу я об этом рассказывать не собираюсь, вдруг обидится?

Первый снег был самым белым,
Самый первый снег был самым белым,
Самый первый снег был чище, чем мы все
Самый первый снег
Чище, чем мы все,
Самый первый снег
Самый первый…

Прихлебывая кофе, я задумался и засмотрелся в окно – по противоположной стороне улицы идет колоритный пожилой колдун с пышной бородой. Он похож на гнома из сказки, и ростом всего на пару дюймов выше профессора Флитвика. Ему, наверное, легко затеряться в толпе. Удивительно, я теперь всех расцениваю с точки зрения того, насколько неприметным можно стать, приняв их облик с помощью Оборотного зелья…
Словно подслушав мои мысли, Северус интересуется из коляски:
- Ну и в кого ты меня превратил?
- В своего сына! – я поправляю на нем чепчик, и он гневно пытается стукнуть меня по пальцам:
- Превосходно… Стоило ли ожидать от вас большего, Поттер? Вырвали у несчастного младенца клок волос?
- Несчастный младенец еще совсем лысый. Я взял ноготь, – отвечаю я. У Альбуса-Северуса действительно еще не растут волосы, Джеймс до года тоже был лысым, зато у них у обоих рыжие брови и ресницы – породой они пошли в Уизли.
Снейп снова фыркает и, когда я хочу поправить ему подушку, предупреждающе шипит:
- Убери руки! Ненавижу рыжих женщин, – добавляет он глубокомысленно.
Кто-нибудь видел таких младенцев-тиранов?
- Мог бы быть и повежливее! – замечаю я. – У меня, вообще-то, жена рыжая! И мама тоже… была.
- Неужели? – язвительно замечает дитя и пытается поднять бровь.
- Если тебе так не нравятся рыжеволосые женщины, какие же тогда тебе нравятся?
- Никакие, – ребенок, повернувшись на бочок, самозабвенно сосет палец.
- Хочешь еще молока? – спрашиваю я.
- Нет, – бросает он раздраженно. – Хочешь с кем-нибудь нянчиться – заведи себе третьего ребенка… Если тебе мало двух… А я не желаю…
- Ладно, ладно, – примирительно говорю я. – Хочешь, вернемся домой?
- Нет, Поттер, – отвечает он сладким голоском. – Я мечтаю весь день провести в этой коляске, наряженный в памперс, с бутылкой молока в зубах…
- Мне тоже надоело! В таком виде ты пробуждаешь во мне исключительно родственные чувства, – сознаюсь я и, подозвав официанта, прошу счет.
Всю дорогу до дома Северус продолжает ворчать, но я-то знаю, что он забавляется не меньше моего. Остаток вечера, когда мы уже приняли свой облик и занимаемся своими повседневными делами, он периодически подкалывает меня:
- Молока, Поттер? Как-никак, у нас сегодня детский день…
Он, действительно, демонстративно выставил на журнальный столик бутылку молока, как напоминание мне, сколь низко я пал в его глазах.
Мне в ответ хочется пообещать, что в следующий раз я превращу его в девчонку, но я неожиданно оказываюсь в его объятиях и забываю все, что хотел сказать. Мы пробираемся к дивану, снося на своем пути мебель, и журнальный столик тоже не избегает этой участи.
Бутылка падает и разбивается: по полу течет молоко.
Но мы не замечаем этого.