Снарри-форум

Я не знаю, сколько это длится – дни, недели, месяцы? – запах свежеоструженного деревянного пола, яркое солнце, вкус горечи во рту. Днем меня окружают бесформенные тени в солнечном свете: очков нет, а зрение, похоже, ушло в бескрайний минус. Ночью же в мою постель забираются липкие кошмары – я знаю, бороться с ними бесполезно и просто жду, когда наступит утро, и кто-то, неразличимый для меня, откинет шторы, и яркий утренний свет зальет мой застывший в неподвижности мир. Хотя нет, не в полной неподвижности - у меня уже двигаются кисти рук, а совсем недавно мне удалось повернуть голову – совсем чуть-чуть, но все же!
Я знаю, все это благодаря той горькой гадости, которой кто-то поит меня каждый день. Этот самый «кто-то», воспринимаемый мной как расплывчатое темное пятно, находится рядом почти постоянно. И всегда молчит. Вначале я принимал это за изощренное издевательство – ох, и наслушался же он в тот день, когда у меня наконец-то прорезался голос! А теперь я привык, сам все больше молчу.
Лежу и думаю.
И стараюсь не вспоминать.
Но – лишь стоит закрыть глаза – и смутное настоящее сменяется четкой картинкой из прошлого…

… Тонкая рука Джинни в моей ладони, сосредоточенный вид Гермионы, насупленный Рон, не сводящий с нее встревоженных глаз… Спокойный Ремус и взбудораженная Тонкс, отрешенная Луна и неуверенно улыбающийся Невилл – и глухая тишина, окутавшая нас по рукам и ногам, заставляющая цепенеть и таить дыхание.
Кто мы были? Жалкая кучка авроров вперемежку с недоучившимися семикурсниками. За нашей спиной горели и рушились древние стены Хогвартса, гибли маги и магглы – знакомые, друзья, родные...
В ту последнюю ночь я смотрел на огонь сквозь рыжие волосы Джинни, сквозь ее тонкие пальцы, и представлял, какими могли бы быть наши дети. Конечно, была бы девочка с материнскими волосами и моими глазами – и мы, конечно, назвали бы ее Лили. А у Рона с Гермионой родился бы темноволосый кареглазый мальчик, Джеймс…
Господи, какие глупости! Какие невообразимые глупости говорил я склонившейся надо мной Джинни, целуя каждую ее веснушку, разглаживая тревожно хмурившиеся тонкие брови, ловя губами ответную трепетную улыбку…
А после, обнимая ее за талию, рассматривал в свете костра Рона, прижимающего к груди дремлющую Гермиону, одновременно и счастливого, и печального, Луну, завороженно любующуюся раскинувшимся над нами звездным небом и ласково перебирающей волосы спящего у нее на коленях Невилла, шепчущего что-то на ухо необычайно серьезной Тонкс Ремуса…

… Это мое единственное ясное воспоминание, драгоценное и мучительное одновременно. Когда оно впервые всплыло в моей памяти, я обнаружил, что могу не только орать, но и реветь. А также орать и реветь одновременно, благо мой неусыпный страж должен был к тому моменту уже привыкнуть к моим истерикам.
Самое страшное, что, кроме этого воспоминания, у меня нет ничего. Я лишь смутно вспоминаю, что было до и не знаю ничего, что было после. Вначале до хрипоты в голосе я вопрошал в пустоту бесконечное – где Джинни? Где Рон и Гермиона? Что с ними? Я знал всю бессмысленность этого занятия, знал, что мне никто не ответит, но продолжал бессильно истязать собственную глотку и уши. Целый день страшно слепило солнце, болело горло, а я глотал слезы и кричал, кричал, кричал… Пока на мой лоб не легла горячая и влажная, как будто ее долго сжимали в кулак, ладонь. И тут…
Знаете, говорят, когда ослабляется один из органов чувств, усиливается другой. Со мной, наверное, то же самое. Теперь, когда я почти совсем лишился зрения, у меня резко обострилось некое шестое чувство, некое иррационально понимание – эта обжигающая ладонь на моем лбу, и картины прошлого становятся только тем, чем они и должны быть – прошлым. И – да, там действительно было так страшно, как я того боюсь. И помнить мне сейчас этого не стоит, не надо. Успеется еще – вспомнить, осознать и пережить…
И еще кое-что…
Я лежу, щурюсь на солнце, вдыхаю терпкий запах струженных досок – нет, вряд ли я тут больше двух недель, запах бы уже выветрился, - честно глотаю мерзкое зелье из поднесенного к губам стакана… И думаю только об одном.
О человеке, не отходящем круглые сутки от моей кровати, терпящем мои слезы и оры.
Я знаю, почему ты молчишь. Ну да, конечно, нам всегда было не о чем говорить и при этом слишком многое хотелось друг другу высказать. И, конечно, я бы сразу узнал твой голос. Но интересно, что ты собираешься делать, когда я окончательно выздоровею? Аппарируешь? Спрячешься под мантию-невидимку?
Это же просто смешно.
Или ты боишься долгих объяснений? Так мне не надо ничего говорить, правда. Хватит жаркой ладони на лбу, и ощущения пристального взгляда, и почти незаметного подрагивания стакана у моих губ, и на секунду сбившегося дыхания, и шагов, замирающих на пороге… Ну почему же ты молчишь?
Хочешь, скажу я?
Поворачиваю голову – ты вскидываешься на мое движение – и произношу хриплым голосом одно слово. Тихо-тихо.
- Северус…