Снарри-форум

[align:right]…Последняя ночь накануне Столетней войны,
Когда белый снег, вместо скатерти, застил стол.
Я встретил Вас, когда вы были пьяны,
И горящий помост с лихвой заменял Вам престол.
Я видел Вас, когда Вас вели на костер
И Вам в спину кидал проклятья королевский дом…
И черный дым над Вами свой зонт распростер,
А я залез в бутылку — и не помню, что было потом.
Позвольте Вас пригласить
На танец ночных фонарей,
Позвольте собой осветить мрак этих диких мест.
Позвольте Вас проводить
До самых последних дверей...

[ «Зимовье Зверей»][/align]

Язычки пламени мерцали, изгибались и танцевали, почти прогоревшие поленья трещали и шипели, разбрызгивая искры, а накалившаяся решётка слабо светилась в полумраке тускло-багровым.
Набросив на плечи одеяло, Гарри сидел на полу перед огромным камином в доме на площади Гриммо и грел озябшие пальцы об оранжевую керамическую кружку с чаем – крепко заваренным и таким горячим, что Гарри, глотая обжигающую жидкость, почти не чувствовал её вкуса.
От камина шло ровное, мягкое и умиротворяющее тепло; багряные блики бегали по пальцам Гарри, скользили по его лицу, терялись в волосах. В неровном красноватом свете он казался смуглым, а круглые стёкла его очков выглядели как огромные, нелепо вытаращенные, светлые и блестящие глаза.
Раздражающе часто хлопали где-то наверху двери, люди мелькали шумными, шуршащими и шушукающимися тенями, и редкие проблески ослепительно-белого волшебного света резали глаза. Смешной долговязой марионеткой, чёрное на чёрном, обведённый светящимися линиями, пробежал мимо Ли Джордан, простучал деревянной ногой угрюмый, серьёзный и грозный Моуди, чинно и величественно прошествовал Шеклболт, и медные амулеты на его груди позвякивали при каждом шаге, стукаясь о пуговицы мантии и вызванивая Рождественский гимн в миноре.
Гарри подозревал, что в чай ему подлили немного огневиски. Бдительность, согласно проскрипела дверь, постоянная бдительность! Каминная решётка подмигнула карминной искрой.
Он с гораздо большим удовольствием продолжал бы сидеть у распахнутого настежь окна, и снег, кружась, как белые парашютики одуванчикового пуха, залетал бы в комнату.
Там – в бывшей комнате Регулуса Арктуруса Блэка – пыльная тишина была как застывшее, законсервированное в бутылке зелёного стекла время, неподвижная и спокойная; как раз то, что нужно для размышлений. Регулус, студент Хогвартса, слизеринец, ловец, Упивающийся Смертью, умерший молодым, сидел на кровати, и понимающая улыбка, адресованная Гарри, оживляла полупрозрачные черты его некрасивого лица. Умерший молодым, снова удручающе проскрипела дверь. Заткнись, бросил ей Гарри, не оборачиваясь, и старые петли послушно умолкли.
Никакого Регулуса в комнате, разумеется, не было.
Герб Блэков – «Чисты всегда» - с жалобным высокомерием взирал со стены, и обвившая его праздничными лентами серебристая паутина с мумифицировавшимся орденом-пауком как притаившийся зверь хватала беззащитные пушистые снежинки.
Подавшись вперёд, замёрзшими побелевшими пальцами хватаясь за раму, Гарри, запрокинув голову, ловил губами плавно опускающийся снег – лёд, алебастровая белизна и колючий холод. В чистом морозном воздухе теплились разноцветные огоньки рождественских гирлянд в доме напротив, а небо было тускло-серым с туманными розовыми облаками, такими светлыми, что снежинки на их фоне казались сыплющимся с неба чёрным пеплом. Площадь Гриммо в свете фонарей выглядела безлюдной; застеленная холодным снежным покрывалом, строгая и бесстрастная, в своей невинной белизне она была подобна девушке в подвенечном наряде. Но по углам прятались вытянутые кривые тени – бесконечный чёрный шёлк и капля мертвенно-бледного цвета вместо лица. Несколько иссиня-чёрных воронов сидели на соседней крыше, прерывистыми угольными нитями следов прочертив белый снег, и Гарри готов был смотреть на них до утра, не замечая леденящего холода, пробравшегося под свитер, и теней-часовых. Сквозь матовую мглу усилившегося снегопада вороны глядели требовательно и настойчиво.
Вполголоса Гарри напевал Рождественский гимн, и дыхание, облачком вырывающееся из его рта, оседало на стёклах очков.
Рон и Гермиона нашли его, растормошили - Гарри, о чём ты думал! смотри, твои очки уже инеем покрылись! ты чего, друг, здесь же ужасно холодно! – и едва ли не под руки вывели из комнаты запутавшихся теней. Кружка чая, и тёплое одеяло, и укоризненные материнские интонации Молли Уизли, и гримаса недоумения на лице Рона – всё это показалось Гарри слишком незначительным. Он улыбнулся – обветренная кожа на губах треснула – в ответ на понимающий взгляд Гермионы, и девушка, подхватив Рона под руку и забавно смутившись при этом, потащила того прочь из комнаты, и с их напряжённых спин кривлялся и ухмылялся Страх.
Гарри казалось, что воздух сгущается вокруг него, обволакивает коконом из инистых нитей, связывает по рукам и ногам.
Дрова в камине тлели, и наколдованные огоньки – алый, синий и жёлтый - кружились вокруг Гарри, осыпая его искрами, которые исчезали, не касаясь кожи. Люди, проходившие мимо, говорящие то слишком громко, то неестественно тихо, представлялись ему фантомами, знакомые лица расплывались, и сквозь них проглядывали обветшавшие обои и потемневшие от времени картины. Полы мантий взметали тучи пыли, оседающей повсюду, но Гарри хотелось видеть праздничные наряды – яркие, светлые: золотые и бледно-голубые, лиловые – любые, но не чёрные.
Единственная чёрная мантия, которую он хотел увидеть, должна была для этого стать грязной тряпкой, дымом от погребального костра, резким запахом драконьей крови и дурманом полыни. Белая лилия на воротнике - Гарри готов был сорвать её, растереть в ладонях, втянуть в себя едва уловимый нежный аромат – и втереть прозрачный сок в своё лицо.
Он боялся, ужасно боялся, что всё вокруг – реальность не большая, чем бледный Регулус за тяжелой дверью. Все словно обходили его кругом, как прокажённого или покойника; все разговаривали друг с другом, как в последний раз; единственный праздничный рождественский венок на кухонной двери Гарри возненавидел сразу, окончательно и бесповоротно – просто за то, что тот слишком напоминал ему Хогвартс. Колокольчик позванивал, листья блестели, и отчаянно хотелось сорвать венок и бросить в камин.
Чёрной мантии, белых манжет и неприятного, сурового и желчного лица за завесой чёрных волос не хватало больше всего – пожалуй, только со Снейпом Гарри мог бы решиться заговорить: громко, отчаянно, срывая голос в крике. Тогда он точно перестал бы сомневаться в том, что жив.
Выругаться, ударить по ненавистному лицу, обдирая костяшки пальцев о зубы – палочка, остролист и перо феникса, одиннадцать дюймов, пусть мирно лежит в кармане – выкрикнуть манифест своей ненависти, доказать свою правоту, почти как доказать собственное существование.
Тогда будет уже всё равно. Можно доучиться в Хогвартсе, можно стать аврором, можно жениться на Джинни – огонь, цветочные духи и глаза как этот чай с дурманящей алкогольной искрой, ничего чёрного, – завести и попытаться воспитать предсказанную когда-то дюжину детей… Можно стать, наконец, как все. Можно просто не умирать молодым.
Гарри надеялся, что если он поговорит со Снейпом, то проклятый пепельный мир наконец выпустит его на свободу. Он устал от пыльных мантий, обречённых глаз, чужого триумфа и протяжных, с шипением, слов, огненные буквы которых змеились по его шраму, сглаживая острые углы высеченной на коже молнии.
Ненависть преследовала его, искрами загораясь под кожей, холодными костлявыми пальцами обнимая за плечи, жарко шепча в ухо так, что по спине пробегали мурашки. Предательство, как змеиный яд, растекалось по венам, тянуло, как боль в застарелой ране.
Хотелось – казни, правосудия и справедливости, но чтобы всё было как в сказках. Добрые волки, дружелюбные великаны и благородные кентавры, воины в алых одеждах, пегасы и единороги показывались на секунды в вереницах искр от тускнеющих углей.
Но где-то внутри, глубоко-глубоко, чуть правее сердца и чуть ниже впадинки между ключицами, пульсировало что-то, из-за чего Гарри хотелось верить в костёр, потушенный одним-единственным лебединым пером, костёр, на котором сгорать всего лишь щекотно, и костёр, над которым подвешен начищенный до блеска оловянный котёл с кипящим отваром из трав.
И нос, обладатель которого так низко склонился над котлом, что этот пресловутый нос рисковал быть ошпаренным поднимающимися к потолку клубами пара с пряным запахом.
А ещё Гарри боялся вечности, которая складывалась из серебристых, как снег в свете фонарей или паутинное кружево, льдинок.
Хотелось болотного дягиля, полыни, пирога с патокой и венков из омелы и остролиста, и чтобы каменная кладка пахла сухим мхом, а разлапистая ель таила под своими ветвями что-нибудь вроде новых коньков. Ещё можно было положить туда же новый котёл и аккуратно свернутую чёрную мантию.
Гарри поставил на пол перед собой кружку с остывшим чаем, направил на неё палочку и вполголоса произнёс заклинание. Угли в камине чуточку недоумённо, но всё же одобрительно заморгали и, повинуясь ещё одному заклинанию, взметнули вверх яркое пламя.
Из кружки получился отличный носок – шерстяной, длинный и узкий, в бело-оранжевую полоску, причём белые полосы были матового молочного цвета, а оранжевые – с золотисто-алыми искорками.
Гарри, не глядя, сгрёб в кулак маячившие у плеча огоньки, затолкал их в носок, свернул его и бросил в камин.
Где-то на крыше дымом из каминной трубы поднялся в небо образ огромной Рождественской ели – игрушечные серебряные единороги мирно соседствовали на ней с золотистыми грифонами, а ярко-алые драконы - с зеленоволосыми русалками, и синие светящиеся гирлянды оплетали тёмно-зелёные ветви.
Он попросил две вещи – всего лишь на сутки – немного расплавленного везения Феликс Фелицис и способность поверить.
И сказка закончится хорошо.

[align:center]fin. [/align]