Снарри-форум

Прошу прощения за долгое молчание: у меня сентябрь был занят очень важным научным проектом, плюс олимпиада снарри-форума добавилась. В ближайшее время все мои проекты вернутся к привычному ритму.

Глава 24. Чему быть...

Именно эта каморка ему и снилась.

Как только Малфой втолкнул его внутрь, щель сомкнулась. Гарри, понадеявшись, что твердость камня – всего-навсего иллюзия, всем телом навалился на стену. Разумеется, безрезультатно: Малфой никогда не оставил бы ему возможности сбежать.

«Что ж, пора и осмотреться», – подумалось Гарри.

Осматривать, правда, было особо нечего. Камера – это слово подходило для места, в котором он очутился, куда лучше – была настолько тесной, что даже сидеть в ней было можно, лишь поджав ноги. От стен, правда, исходило мягкое свечение, так что видеть он мог, несмотря на то что дневной свет сюда не проникал – в камере не было ни окон, ни дверей, ни малейшей щелки. Лишь камни толщиной в несколько футов – если судить по щели, через которую его втолкнули.

И уж конечно, на его тюрьму были наложены антиаппарационные заклятья... хоть он все равно не мог аппарировать самостоятельно – да что там, понятия не имел, как это вообще делается. Но заклятья там были – чтобы никто не смог его спасти. Волдеморт наверняка блокировал и порт-ключи – пусть даже сюда могли попасть только ближайшие сподвижники Волдеморта. Ближайшие сподвижники...

Стоп! Даже закрывая сознание – хоть и не так яростно, как раньше, – не стоит думать о том, что может выдать... кого-нибудь. Ни имени, ни намека на того, с кем он связывал теплившийся в нем крохотный огонек надежды. Впрочем, лучше было вообще не надеяться – а вдруг одного этого окажется достаточно, чтобы все рухнуло?

Гарри попытался сосредоточиться и обдумать свое положение. Даже и теперь он с крайней осторожностью скользнул за воздвигнутую в сознании стену: а вдруг Волдеморт незаметно для него пытается прочесть его мысли? А вдруг этот гад настолько хорошо владеет легилименцией, что даже не глядя в глаза, даже издали способен узнать самые потаенные мысли? Гарри не знал наверняка, но отчетливо помнил, что всего несколько месяцев назад враг смог попросту завладеть его сознанием. Конечно, тогда Гарри блока не ставил, но все-таки...

Лучше не рисковать – а значит, нечего и думать об утерянной магии. Вместо этого Гарри специально вытолкнул на поверхность мысль: «Я остался без палочки – ее Малфой забрал» – и больше ничего.

Он принялся систематически прощупывать и простукивать окружающий его камень – насколько мог дотянуться – в поисках слабины. Слабины – вот же гадство! – не было; физической, по крайней мере.

Интересно, а как насчет магической? Палочки, правда, нет, но ведь в детстве у него получалось творить магию без палочки. Стихийная магия – обычная вещь для любого ребенка-волшебника. Все, что нужно, – это вспышка эмоций и яростное, безотчетное желание сделать что-то.

Гарри прикрыл глаза, пытаясь изо всех сил вызвать чувство ярости, отравившее его детство. Перебирая воспоминания – из тех, что можно было показать Волдеморту, – он старался воскресить захлестнувшее его некогда бешенство, разбившее стекло на всех фотографиях Дадли. Бешенство, благодаря которому ему удавалось даже заткнуть тетю Петунию... или сорвать с петель дверь ненавистного чулана.

Темные мысли, темные воспоминания, темная часть его души – та, что он скрывал ото всех, та, что начала стремительно расти после того, как пришлось увидеть гибель Седрика... Гарри погрузился в эти темные воды, миновав ограждающую их стену пламени. Погрузился в поисках силы, в поисках спрятавшейся магии. Она должна быть здесь, это точно – та самая магия, питавшая чуть не каждую ночь его сны.

По окружавшим его каменным стенам пошла рябь – точно по водной глади, в которую бросили камень.

Закрывший глаза Гарри этого не видел. Но чувствовал – чувствовал, как поднимается магия из глубин его души.

Он нырнул еще глубже, стараясь вызвать чувства еще темнее гнева или ярости: жажду убить, уничтожить, растоптать – как топтали его все эти годы, день за днем... У него никогда не было семьи, не было дома; никто не заботился о нем, никто не дарил любви, о которой каждый ребенок – даже жалкий уродец – молит всей душой...

«Уничтожь дом по Тисовой, 4», – как наяву услышал он голос Малфоя. Гарри рассмеялся – хриплый смех куда больше подходил выжившему из ума старику, чем шестнадцатилетнему мальчишке – и открыл глаза. Воздух вокруг дрожал от вышедшей из повиновения магии; по стенам снова пробежала рябь, потом они замерцали, светлея на глазах, становясь прозрачнее, – казалось, что можно проникнуть взглядом в самое сердце камня.

Но на этом силы Гарри, увы, совершенно иссякли. Ноги подогнулись; он привалился к стене и мешком рухнул на каменный пол, хватая ртом воздух. Тело болело так, словно он добрые сутки не слезал с метлы, а мозг, казалось, превратился в какую-то кашу – об окклюменции не было сил и думать.

Ему все же удалось кое-как воздвигнуть стену огня – за миг до того, как он потерял сознание и голова его с отвратительным стуком ударилась об стену.

* * *

Разбудила Гарри мысль, к огню не имеющая никакого отношения.

Пить.

Ужасная, иссушающая жажда, пробравшая его до самых костей.

Сколько же времени он уже заперт в этой клетке, сколько времени провалялся в беспамятстве?..

Он вдруг подскочил, поняв то, что должен был понять давным-давно: «Мои сны! Ремус ошибался – никакие они не символы. И не имеют отношения к «двойственному восприятию» и к тому, что «в эмоциональном плане я заперт во тьме»... хотя сейчас я действительно в ней заперт. Но мои сны не об этом – они и впрямь вещие, они сбудутся на самом деле...»

На грани паники, он укрепил стену пламени, поместив поверх нее чувство одиночества и отчаяния, – чтобы получить возможность спокойно обдумать свои сны.

«Уничтожить дом по Тисовой, 4… наверно, это уже произошло… Малфой давно уже это велел – иначе бы не хотелось так пить. А с Дадли что – спасся? Когда дом рухнул, внутри его не было, но это ничего не значит… Поляна, и кто-то приближается… или что-то – наверно, я видел место встреч Упивающихся… Клетушка, и пить страшно хочется… все, все правда! И что же случится потом?»

Ответ должен был напугать Гарри – уж слишком страшным он получался. Но почему-то не напугал. Наоборот, придал сил.

«Я выживу, – понял Гарри. – Выживу – что бы ни произошло в Самайн. Окажусь в Хогвартсе... в больничном крыле. Я буду слеп, у меня все будет болеть, но это не навсегда – я уже выздоравливал, выздоровею и теперь. Видел же я, что со мной все в порядке... вот только почему-то живу не в Башне вместе с друзьями, а в подземельях – причем вполне там прижился... ой, зараза – так значит, и это правда?! И то, что бью Рона за то, что он оскорбил слизеринцев, и то, что смеюсь, услышав от Малфоя: «Мы с тобой братья»... да не ехидно смеюсь – ты что, мол, рехнулся? – а от радости: ну конечно же, братья... И то, что кричу как одержимый, кричу на змееязе – этот сон тоже был вещим...»

В памяти всплыли слова, произнесенные некогда Трелони: «Сны показывают нам, что может быть, а не то, чему быть непременно...»

Гарри даже застонал вслух. Ну почему именно сейчас пришло в голову, что, возможно, его преподавательница все-таки знала толк в прорицаниях?! Нет, уж лучше слепо верить, что его сны сбудутся, даже если несколько последних и смущали его теперь куда больше. С ними он потом разберется. А пока нужно сосредоточиться на самых первых снах... и верить, обязательно верить: какую бы гадость ни замыслил Волдеморт, сам Гарри все равно выживет.

Мысль помогла – отчасти, по крайней мере. Его будут пытать, но не убьют. Он сумеет сбежать – хоть и ослепнет. Как-то сумеет. И нечего зацикливаться на том, как и что произойдет, или гадать, как избежать опасностей.

Все, на что он сейчас способен, – это как можно лучше приготовиться к тому, что его ожидало. Чем больше знаешь заранее, тем легче, – а потому стоит обдумать, что же именно узнал о нем Волдеморт. Тут не только сны, но и язвительные замечания Люциуса Малфоя о чулане и о том, что еще сообщил Упивающимся дядя Вернон.

Дядя Вернон, который все бы отдал за смерть Гарри. Дядя Вернон, который сам уже мертв – лишь потому, что выбрал не тех союзников в своей борьбе с племянником. Гм, и о чем же, кроме чулана, мог рассказать им Вернон Дурсль? Ну, может, не совсем рассказать – Люциус и с помощью легилименции мог бы все выяснить, – но разницы особой в любом случае нет. Дядя Вернон все равно хотел причинить Гарри как можно больше вреда.

Так что же по-настоящему опасного он мог сообщить?

Гарри осознал, что ослабил защиту, и поспешно снова укрепил стену пламени, прикрыв ее воспоминаниями об учебе в начальной школе. Сам же, укрывшись за стеной, продолжил свои размышления. Самое смешное, что Люциус решил напугать его чуланом. Ну и дурак ведь! Хотя... некоторые люди... слышавшие о его детстве, тоже считали, что он должен бояться закрытых тесных пространств. Странно все же жизнь оборачивается. Ну да, конечно, несколько раз он взрывал дверь чулана, но вовсе не потому, что боялся тесноты и темноты, – просто хотел показать дяде Вернону, за кем осталось последнее слово. А сам чулан был совсем даже неплохим. Уютным. Когда Гарри был помладше и до одури хотел, чтобы его обняли, он забирался под одеяло и фантазировал, что стены специально придвинулись поближе, чтобы утешить и убаюкать его. Да и вообще: заканчивался день, и он был по-настоящему счастлив, сидя у себя и играя сломанными игрушками, найденными среди мусора.... и никто туда не заходил – а значит, некому было назвать его уродом, неизвестно чьим упущением появившимся на свет. И чулан вовсе не был тюрьмой – его же не все время запирали. Чаще всего он уходил туда по своей воле – потому что по сравнению с домом, полным Дурслей, собственный уголок был настоящим раем.

Так или иначе, решение Люциуса, что заключение в тесной клетушке способно сломать дух Гарри, оказалось ошибкой. Конечно, удобной эту камеру не назовешь, но плохо ему тоже не было... если не считать необходимости сидеть и ждать, пока Волдеморт что-то решит.

А что тот, кстати, может решить? Вот в чем вопрос... Что сказал ему Люциус? И что такое на самом деле Самайн? Обругав себя – стоило быть повнимательнее на истории магии! – Гарри попытался припомнить, что именно Биннс говорил о днях Перелома* вообще и о Самайне в частности. Вроде бы раньше так называли Хэллоуин, нет? Кажется, да.... да, когда магглы ввели постоянный календарь, перестав полагаться на звезды, канун Дня Всех Святых стали отмечать в один и тот же день. А вот у Самайна точной даты все еще нет – хотя символизирует он почти все то же самое. Смерть, в частности. Огонь, кажется, тоже как-то связан с Самайном, но как именно – неясно. Жалко, что у Биннса настолько скучные уроки, что слушать его просто невозможно. Впрочем, в этом году их и не придется слушать – кто же станет усиленно изучать предмет, за который на СОВах получил «Тролля»?

Так что еще мог сказать Люциусу дядя Вернон? Непонятно. Чего именно, по мнению дяди, мог бояться Гарри? Ну, чулана, а еще? Вряд ли кто-нибудь из Дурслей мог бы решить, что Гарри боится оскорблений или тяжелой работы. И хоть он был достаточно умен, чтобы стараться всеми силами избегать порки, истерики у него она тоже не вызывала.

Была, правда, одна вещь, при виде которой он впадал в истерику... по крайней мере, когда-то. Хотя в последний раз он держался неплохо. Правда, тогда он был не один, но все равно в конце концов справился с собой. Вот только дядя Вернон этого не знал. Зато дядя знал, что еще совсем маленьким Гарри до полусмерти боялся игл – а ведь он тогда даже не понимал, что это такое. Но этого страха хватило для всплеска стихийной магии – стоило ему увидеть иглу в руке медсестры.

Иглы. Он даже ахнул от ужаса. Можно поклясться чем угодно, что они воспользуются иглами.

Он вдруг совершенно отчетливо понял, как именно его ослепят.

Гарри сглотнул заполонившую рот горечь и теснее прижался к стене, стараясь поудобнее устроить ноги. Больше всего на свете хотелось бежать, выбраться отсюда, прежде чем произойдет то, что должно произойти, но ничего не выйдет. Сны оказались истинными – все до одного. Ему суждено ослепнуть, и суждено так или иначе вытерпеть эту муку.

Вот только терпеть не хотелось. Совсем даже не хотелось.

Можно было снова вызвать ту темную вспышку – даже сильнее прежнего – и попробовать не просто повредить каменные стены, а раздробить их, расплавить, уничтожить... И тогда он сможет выбраться и бежать – бежать, насколько сил хватит.

Но надежды не было – это он знал точно, и дело даже не в снах. Просто первая попытка выплеснуть всю свою силу ни к чему не привела, а вот ослабила здорово. А сила ему сейчас нужна – в этом Гарри был уверен: иначе просто не выдержать то, что уготовил Волдеморт.

А сейчас нужно перестать думать об иголках, о слепоте, о том, что он станет наполовину слизеринцем и влепит как следует лучшему другу...

Гарри сильнее прижал колени к груди, прикрыл глаза и закрыл сознание так, чтобы за стеной огня не осталось ни одной мысли. Он позволил себе соскользнуть в пламя, в ничто, туда, где нет ни тревог, ни страха. Позволил себе просто отдохнуть.

Чтобы быть готовым к тому, что должно случиться.

* * *

Свет в камере изменился, став чуть ярче, но тут же снова притух. Гарри открыл глаза и взглянул на вновь появившуюся в стене щель. По ту сторону обнаружился Упивающийся при всем параде, в плаще и маске. Общее впечатление было отвратительным.

Гарри уставился на него мутным взглядом. Впрочем, он достаточно проснулся, чтобы сообразить, что уже успел машинально закрыть сознание.

Упивающимся оказался Малфой – это стало ясно еще до того, как сладкоголосая гнида раскрыла рот.

– Что, мистер Поттер, от слабости встать не можете?

Гарри рывком поднялся на ноги и пошатнулся. Он не знал, сколько именно времени прошло, – знал только, что мучившая его жажда перестала быть острой. Язык распух и напоминал терку, но плохо уже не было. Просто очень, очень хотелось пить, но он это переживет – как и все остальное, уготовленное ему Волдемортом. И не потому, что он – Гарри Поттер, Мальчик-Который-Никак-Не-Сдохнет, нет. Потому лишь, что его магия по-прежнему в нем. Эта магия, питавшая его сны, не могла ошибаться – она никогда не ошибалась, никогда его не подводила, пусть даже он не всегда это понимал. И даже считая, что она исчезла, Гарри все равно чувствовал где-то глубоко в себе ее слабый огонек. Она подарила ему сны, которые помогут ему сохранить рассудок и душу, – пусть даже на тело обрушатся чудовищные пытки.

– Пошли, – поманил его Люциус. – Пора.

Гарри не сдвинулся с места, но это ничего не меняло. Малфой втиснулся в камеру и, как ни странно, провел затянутой в кожаную перчатку рукой по грубой царапине оставшейся на скуле Гарри после удара. Потом склонил голову на бок и уставился на плечо Гарри. Кровь, выступившая из исцарапанного плеча, испачкала ткань.

– Ай-я-яй, – заметил Люциус, покачав головой. – Никуда не годится. – Вытащив палочку, он выволок Гарри наружу и принялся вертеть, оглядывая со всех сторон.

– Contusio evanesco, – проговорил он, прикоснувшись палочкой к шишке, вскочившей, когда Гарри ударился головой о стену. Потом описал палочкой дугу и добавил: – Lavare. Sanare.

Ощущение бегущих по коже мурашек сменилось болью, когда чары добрались до царапины на скуле и ранок на плече. Люциус, покончив с заклинаниями, снова заговорил:

– Рубашка могла бы быть и поприличнее, – он чуть усмехнулся. – Ну да Темный Лорд все равно предпочтет, чтобы ты снял ее. И кроме того, если я не ошибаюсь, она все равно скоро будет в совершенно непотребном состоянии. Так что снимайте-ка ее, мистер Поттер.

Гарри вновь не подчинился – и вновь это ничего не изменило. Короткий взмах палочки – и прохладный камень коснулся его голой спины.

Люциус притянул его ближе – в какую-то пародию на объятье – и насмешливо прошептал:
– Гарри Поттер, почетный гость Лорда в Самайн. Кто бы мог подумать?

Мир исчез, растворившись в уже знакомом, но от этого не менее отвратительном ощущении.

-----------------
* Перелом - вольный перевод несуществующего в русской традиции термина cross-quater day: это дни точно между астрономическими солнцестояниями и равноденствиями. Таких дней в году четыре, и именно на них приходятся все главные кельтские праздники: Самайн – середина между осенним равноденствием и зимним солнцестоянием, Имболк (Имволк) – середина между зимним солнцестоянием и весенним равноденствием, Бельтайн – середина между весенним равноденствием и летним солнцестоянием, и Лугнасад – середина между летним солнцестоянием и осенним равноденствием. С вхождением в общий быт календаря праздники привязались к датам (1 ноября, февраля, мая и августа соответственно), но на самом деле вычисляются астрономически и слегка сдвигаются каждый год. Поэтому Самайн и День Всех Святых, которые изначально совпадали, у Аспен вполне справедливо оказались разнесены.