Снарри-форум

- Проходите сюда, только умоляю, не разговаривайте с ним…

На лицо того, кто меня сюда впустил, я даже не смотрю. Страшно болит голова, колотит в висках и в сердце.
Я знал, что я увижу. Знал и то, что все разговоры остались в прошлом навсегда.

Он сидит на койке, сгорбившись и неудобно сдвинув тощие ноги в шлепанцах и свесив локти по сторонам. Поза вызвала в памяти виденную однажды полуощипанную птицу. Голова опущена, длинные пряди касаются колен, покрытых несвежим фартуком. Пальцы еле заметно шевелятся, единственный живой признак окоченевшей фигуры.
Я подхожу ближе. Стук моих каблуков на кафельном полу отзывается эхом в гулких сводах. Как в бане, куда он однажды затащил меня смеха ради. В маггловской бане умеренной паршивости с шайками-лейками, кислым пивным духом и клубами жаркого пара.
Это было сто лет назад по моему личному календарю. Сотня тяжелых, болезненно-тяжелых лет, уместившаяся в один земной месяц.

Он не поднял головы. По-прежнему шевелит пальцами, вперившись в пол или в собственные колени.

- Прогрессирует, - покашливает мой провожатый. – Пару дней назад еще реагировал на звуки и свет, а сейчас…
И машет рукой.

Я знаю! Как и то, что сделать нельзя ничего. Как и то, что кое-что сделать нужно, потому что вслед за этой стадией наступит следующая, и наружу выплеснется неконтролируемая никакой магией сила, рвущая канаты, ломающая стальные решетки, убивающая все живое. Так уже было с ним в начале столетия мук, старт кошмара, уничтожившего не только сто пятьдесят три человека, включая четырнадцать детей, но и всю вселенную.
Нашу вселенную. Наши ночи и дни, хмурые понедельники и бесшабашные субботы, насмешки и сонные объятия, провалы и выигрыши, и самый главный приз, отпирающий ворота туда, куда не попадают без проводника. Я так и не увидел, что там.

Может быть, сияющие звезды слетают бабочками прямо в подставленные ладони? И есть ответы на все-все вопросы?
А единственная гримаса на худом большеносом лице – улыбка?

Что со мной?
Призовой фонд иссяк, в осадок выпали горечь и понимание, что все было зря. С этим я уже прожил сто лет, целый месяц.
А проводником здесь и сейчас – помятый и почти равнодушный санитар. У него отмычка от врат в преисподнюю. И любознательный проблеск в глазах.
Я его понимаю, не каждый день знаменитый псих навещает другую полоумную знаменитость.

Напрасно я себя определяю в безумцы. У меня холодный трезвый взгляд на событие. Я сам положу этому конец. Я так решил. Я эгоист. Мне не вынести еще одного такого столетия. Я едва дожил до нынешнего дня.

Я провожу ладонью по холодным металлическим прутьям. Потом прижимаюсь к ним лицом.
Он сидит в трех футах от меня и молчит, уставившись вниз. Пальцы лежат на коленях и подрагивают. Под белой тонкой кожей дергается кадык. Он глотает слюну. Возможно, хочет пить. Это правильно.
Он выпьет все что забулькает у рта.

Бумага уже в моем кармане. Я не читал ее, выслушал все в устном порядке и запомнил. «Подлежит насильственной вакцинации».

Редкое заболевание. Спровоцировано многолетним стрессом. Магия бессильна. Медицина усугубляет симптоматику. Один выход – вакцинация, человек-растение, заснул, проснулся, укололи, измерили, заснул, все по кругу и по расписанию. Можно приходить раз в неделю, смотреть сквозь прутья. Денег хватило бы на поддержание жизни еще миллион лет с хвостиком.
Девяноста девять процентов гарантии, что последующих вспышек не случится.
А один процент риска обычно и не рассматривается.

Но я убедил их заменить вакцину безболезненным ядом, и сам выбрал – каким. Было из чего выбирать. Я не вынесу этих лет, я едва дожил до сегодня, а им вообще все равно. Даже меньше хлопот. Они учитывают не патологию, а сто пятьдесят трупов, и добавить к ним еще один представляется высшей справедливостью.

А я вновь сыграю роль избавителя человечества от рехнувшегося монстра. На бис.

Я смотрю туда, а он меня не видит. Ничего не видит. На столе тарелка с одиноким кусочком хлеба.

- Поставили ему на всякий случай, - просвещает меня санитар. – Авось поест. Только ни черта он не жрет, понимаете ли…

Да знаю, знаю я!
У него всегда был плохой аппетит.
Но я не знал, что здесь дают на обед сухие корки.
Я смотрю. Его пальцы рефлекторно разжимаются и сжимаются, как лягушачьи лапки на стекле в лаборатории. Они резали и кололи, били наотмашь, душили, разрывали и ломали. Мне мерещатся засохшие пятна крови. Может быть, и остались. Кто и зачем станет мыть ему руки.

Убил бы он меня? Не сомневаюсь.
Но так случилось, что на этот раз убивают не меня, а я. И никаких кровавых брызг, душераздирающего визга и зеленых всполохов. Хотя какие всполохи? Он не воспользовался магией. Я тоже обойдусь.

Сто пятьдесят три человека, из них четырнадцать детей.
Я мог бы и привыкнуть, что моя биография мечена грязью и кровью как мухами. Как и к тому, что эти мухи летят на самое сладкое, самое чистое и нежное.
Я нащупываю в кармане пузырек с эссенцией амигдалус амарум. Он сам ее и готовил сто лет тому назад. Наверное, на продажу – яд ценный и редкий. Наверное, чтобы взамен можно было купить мне целую парадную форму.

Пусть. Яды не портятся, в отличие от тех, кто их готовит.

Санитар, лица которого я не запомню, отмыкает решетку и пропускает меня внутрь. И остается снаружи, потому что ему страшно.

Я ногой придвигаю к койке деревянный стул и усаживаюсь. Выливаю жидкость в приготовленную воду. Разгибаю его напряженные, сведенные пальцы и вталкиваю в них кружку.

- Пей! – говорю я.

Он не шевелится. Моя ладонь лежит поверх его пальцев, и я чувствую их живое тепло. Внутри зарождается слабая боль. Я знаю, что очень скоро она станет острой и скрутит хуже чем веревкой.
Санитар шумно дышит по ту сторону прутьев.

- Пей же, ну! Пей!

Он поднимает голову, а я выпускаю его руку.
Волосы висят как пакля. Проваленные пустые глаза. Он всегда выглядел уродом. Все это столетие было заранее прописано на его лице, а я и не замечал.
Его кадык дергается, и он подносит кружку к губам. Неуверенно и слепо.

- Вода, вода, - зачем-то сообщаю я, точно он услышит и даже поймет.

Он не сводит с меня глаз, и вдруг его рот как-то странно кривится.
Он улыбается. Он смотрит на меня и улыбается, как будто мы сидим на скамейке в саду, и я только что сказал ему на редкость приятную глупость, а рядом стынет кофе, но нам не до этого.
Лицо становится растерянным и совсем детским, а возле рта углубляются ямочки, о которых я не подозревал.
Я никогда не видел этого наяву, и у меня пересыхает горло и не дает вздохнуть. И столетие назад он так не улыбался.

- Пей!!! – ору я, уже не в себе.

Он послушно пытается сделать глоток. Рука дрожит и не повинуется, и вода проливается ему на грудь. И он снова жалко улыбается.

Я выбиваю кружку из его ладони и отфутболиваю в угол. И с отчаянием бью его по лицу, чтобы смазать, стереть эту невыносимую улыбку. Он откидывается к стене и стукается головой. Из носа бежит красная струйка. И я понимаю: если его губы еще раз шевельнутся, я сам тронусь умом. Теми остатками, что еще функционируют в моем воспаленном мозгу.

Он не мог меня узнать, в этом состоянии все движения на уровне рефлекса, и это просто расслабились мышцы лица, когда организм почуял воду. Но я вывожу на бланке «Отказ», я вяло удивляюсь, что такое капает на бумагу с моих щек, и ничего не объясняя никому, убираюсь отсюда.
Сто пятьдесят три жизни не вернешь ценой еще одной. Тот, кто пишет наши судьбы, ошибся с воротами, но даже ему было неведомо, что здесь я получу то, на что надеялся там. А значит, рано ставить точку.

Может быть, я неправ и поддался минутной жалости. Но пока меня терзает и грызет только одно: успел ли он глотнуть эссенции? Никто не мешает слетать за безоаром, но пусть решает жребий.
А я обо всем узнаю только завтра.

И если что, запасов яду полным-полно – для него или для меня, как получится.

fin